Неточные совпадения
— Для меня лично корень вопроса этого, смысл его лежит в противоречии интернационализма и национализма. Вы
знаете, что немецкая социал-демократия своим вотумом
о кредитах на
войну скомпрометировала интернациональный социализм, что Вандервельде усилил эту компрометацию и что еще раньше поведение таких социалистов, как Вивиани, Мильеран, Бриан э цетера, тоже обнаружили, как бессильна и как, в то же время, печально гибка этика социалистов. Не выяснено: эта гибкость — свойство людей или учения?
—
Узнали? — повелительно спросил он, показывая среди крепких, плотных зубов два в коронках из платины, и, после неизбежных фраз
о здоровье, погоде,
войне, поставил — почему-то вполголоса — вопрос, которого ожидал Клим Иванович.
— Ты, конечно,
знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да!
О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой
войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
В истории
знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто
о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти
войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда
знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями
войны, если была
война,
узнавал равнодушно
о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда
знал о новой пиесе и
о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
В этой неизвестности
о войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход. Ни мы, ни французы не
знали, как нам держать себя друг с другом, и визитами мы не менялись, как это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы ушли, но перед уходом
узнали, что там ожидали английскую эскадру.
Но она любила мечтать
о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки,
о которой никто не
знает ничего,
о которой нечего
знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не говорит, этом никто не думает, все только благословляют девушку, которая была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании
войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться
о больных…
Это был не мичман, а корабельный постройщик. Он долго жил в Америке,
знал хорошо дела Юга и Севера, говорил
о безвыходности тамошней
войны, на что утешительный теолог заметил...
Впрочем, я тебя уже
знаю — ты с сыном партизана [Речь идет
о Д. Д. Давыдове, сыне знаменитого партизана, участника Отечественной
войны 1812 г.] поступила, как, верно, другая не сумела бы.
По случаю
войны здесь все в ужасной агитации — и ты
знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост — и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или
о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим — и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя.
Знаю: сперва это было
о Двухсотлетней
Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил, в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
— Господа, я
знаю, что вы из военных училищ вынесли золотушные, жиденькие понятия
о современной гуманной
войне.
Хотя все, в особенности побывавшие в делах офицеры,
знали и могли
знать, что на
войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а если и бывает такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и колют всегда только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала им ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких, другие, напротив, в самых скромных позах, сидели на барабанах, курили, пили и шутили, не заботясь
о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла всякую минуту постигнуть каждого из них.
Странны люди, собирающиеся в конгрессы, говорящие речи
о том, как ловить птиц, посыпая им соли на хвост, хотя они не могут не
знать, что этого нельзя делать; удивительны те, которые, как Мопассан, Род и мн. др., ясно видят весь ужас
войны, всё противоречие, вытекающее из того, что люди делают не то, что им нужно, выгодно и должно делать, оплакивают при этом трагизм жизни и не видят того, что весь трагизм этот прекратится тотчас же, как только люди перестанут рассуждать
о том,
о чем им не нужно рассуждать, а начнут не делать того, что им больно, неприятно и противно делать.
Из этих присланных мне ими журналов, брошюр и книг я
узнал, до какой степени уже много лет тому назад ими неопровержимо была доказана для христианина обязанность выполнения заповеди
о непротивлении злу насилием и была обличена неправильность церковного учения, допускающего казни и
войны.
Не только христиане, но все язычники тысячи лет тому назад
знали зло
войны и благо мира. Так что совет проповедникам Евангелия проповедовать
о зле
войны и благе мира в 3-е воскресенье декабря совершенно излишен.
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы, с тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два билета на ложу. Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний день отдадим друг другу, позабудем
о политике,
о войне, обо всем, будем
знать только одно: что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи
о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой
войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но,
узнав через одну женщину
о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
Фрей предсказал
войну, хотя
знал об истинном положении дел на Балканском полуострове не больше других, то есть ровно ничего. Русско-турецкая
война открыла нам и Сербию и Болгарию,
о которых мы
знали столько же, сколько
о китайских делах. Русское общество ухватилось за славян с особенным азартом, потому что нужен же был какой-нибудь интерес. Сразу выплыли какие-то никому не известные деятели, ораторы, радетели и просто жалобные люди, взасос читавшие последние известия
о новых турецких зверствах.
Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? — Но
знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи
Не думают
о правде слов моих.
Димитрий я иль нет — что им за дело?
Но я предлог раздоров и
войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
Рогожин не любил ничего говорить
о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал
о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича,
о которых никто не
знал, спрятал и потом, во время турецкой
войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
— Я
знаю наизусть все комментарии Цезаря de bello Callico [
о Галльской
войне (лат.)], — отвечал с гордым взглядом семинарист.
Не
знаю, бывал ли когда-нибудь покойный император Николай I в Балаклаве. Думаю всячески, что во время Крымской
войны он вряд ли, за недостатком времени, заезжал туда. Однако живая история уверенно повествует
о том, как на смотру, подъехав на белом коне к славному балаклавскому батальону, грозный государь, пораженный воинственным видом, огненными глазами и черными усищами балаклавцев, воскликнул громовым и радостным голосом...
О будущем говорили редко и неохотно. Зачем шли на
войну —
знали смутно, несмотря на то, что целые полгода простояли недалеко от Кишинева, готовые к походу; в это время можно было бы объяснить людям значение готовящейся
войны, но, должно быть, это не считалось нужным. Помню, раз спросил меня солдат...
— Шабаш! — осторожно загудел Тиунов, когда
узнали о печальном конце
войны. — Ну, теперь те будут Сибирь заглатывать, а эти — отсюда навалятся!
«Люди ее хороши, — продолжала петь Илька. — Они красивы, храбры, имеют красивых жен. Нет тех людей, которые могли бы победить их на
войне или в словесных спорах. Народы завидуют им. Один только и есть у них недостаток: они не
знают песни. Песнь их жалка и ничтожна. Она не имеет задора. Звуки ее заставляют жалеть
о Венгрии…»
— Как! — воскликнул генерал, когда мама сообщила ему
о военной службе папы. — Значит, отец Люды тот самый Влассовский, который пал геройской смертью в последнюю
войну!
О, я его
знал, хорошо
знал!.. Это был душа-человек!.. Я счастлив, что познакомился с его женою и дочерью. Как жаль, что вы уже уезжаете и что я не могу пригласить вас к себе! Но надеюсь, вы осенью привезете вашу дочь обратно в институт?
Недавно, во время половодья, помещик, отставной прапорщик Вывертов, угощал заехавшего к нему землемера Катавасова. Выпивали, закусывали и говорили
о новостях. Катавасов, как городской житель, обо всем
знал:
о холере,
о войне и даже об увеличении акциза в размере одной копейки на градус. Он говорил, а Вывертов слушал, ахал и каждую новость встречал восклицаниями: «Скажите, однако! Ишь ты ведь! Ааа…»
Я
узнал об этом случайно во время
войны, в Германии, сейчас же стал разузнавать
о ней, вступил с ней в переписку; она откликнулась, видя, как я верен нашей давнишней дружбе. Но было поздно, и я ее в живых уже не застал.
Я хорошо
знал брата, и сумасшествие его не явилось для меня неожиданностью: страстная мечта
о работе, сквозившая еще в его письмах с
войны, составлявшая содержание всей его жизни по возвращении, неминуемо должна была столкнуться с бессилием его утомленного, измученного мозга и вызвать катастрофу.
Мы пили чай у младших врачей его госпиталя. И у них было, как почти везде: младшие врачи с гадливым отвращением говорили
о своем главном враче и держались с ним холодно-официально. Он был когда-то старшим врачом полка, потом долго служил делопроизводителем при одном крупном военном госпитале и оттуда попал на
войну в главные врачи. Медицину давно перезабыл и живет только бумагою. Врачи расхохотались, когда
узнали, что Шанцер нашел излишним отдельное большое помещение для канцелярии.
— А у нас что? — продолжал штабс-капитан. — Кто из нас
знает, зачем
война? Кто из нас воодушевлен? Только и разговоров, что
о прогонах да
о подъемных. Гонят нас всех, как баранов. Генералы наши то и
знают, что ссорятся меж собою. Интендантство ворует. Посмотрите на сапоги наших солдат, — в два месяца совсем истрепались. А ведь принимало сапоги двадцать пять комиссий!
К удивлению моему и даже страху, в одно посещение мое лекаря Блументроста на мызе его, близ Мариенбурга, он начал говорить мне наедине
о России,
о готовившейся
войне,
о пользе, какую мог бы я извлечь, служа в это время (кому, не объяснил); говорил мне
о Паткуле, как
о человеке, ему весьма известном, и, наконец, дал мне
знать догадками, кто я такой.
Недолго смеялась Кете; недолго была она беззаботна: будущий комендант Мариенбурга заговорил
о женитьбе и просил вычеркнуть три мучительные недели из назначенного до нее срока. Пастор призадумался. На беду Кете, пришел в минуту этого раздумья мариенбургский бургомистр и,
узнав,
о чем шло дело, советовал отложить брачное торжество до окончания
войны.
Оправдалась она и в данном случае: болезнь Николая Павловича оказалась очень кстати, она помогла скрыть его покушение на свою жизнь от начальства, так как за время ее от незначительного поранения виска не осталось и следа, хотя, как мы
знаем из слов Бахметьевой, это не совсем осталось тайной для петербургского общества, и рассказ об этом с разными прикрасами довольно долго циркулировал в гвардейских полках и в великосветских гостиных, но затем
о нем забыли, на сцену выступили другие злобы дня, главная из которых была предстоящая вновь
война с Наполеоном, как бы предугаданная русским обществом и войском ранее, нежели она стала известна правительственным сферам.
В этих успокоительных размышлениях она как-то забывала
о том гнусном условии, при котором она согласилась на этот брак по наущению Сигизмунда Нарцисовича Кржижановского, ставшего ее любовником по прошествии медового месяца, тотчас после отъезда Александра Васильевича на театр
войны с Турцией, когда она еще и не успела
узнать крутой нрав, испытать тяжесть совместной с ним жизни.
По мере приближения к театру
войны знаешь о нём всё меньше — газет не видишь никаких.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по-двое, по-трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились
о приобретении соломы и картофеля, вообще
о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта не было), кто невинными играми — в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не
знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело
войны шло плохо.
За обедом речь зашла
о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем-воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо
знал Пьер.
И если никакой дурак,
зная, что я не математик, не предложит мне решить задачу на интегральное исчисление, то еще менее разумно требовать от меня, чтобы именно я разрешил эту задачу
о мировой
войне и русских безобразиях.
Повторяю, не я хотел этой
войны, я осуждаю и проклинаю ее со всем «смыслом» — и почему я обязан все-таки думать
о ней,
знать, каждый Божий день читать об этих бесчеловечных ужасах?
Говоря
о простейших действиях тепла, электричества или атомов, мы не можем сказать, почему происходят эти действия, и говорим, что такова природа этих явлений, что это их закон. То же самое относится и до исторических явлений. Почему происходит
война или революция? мы не
знаем; мы
знаем только, что для совершения того или другого действия, люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что такова природа людей, что это закон.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила
о слухах
войны,
о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя
знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо.
В кабинете, полном дыма, шел разговор
о войне, которая была объявлена манифестом,
о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все
знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым
о настоящей
войне с выражением человека, который
знает вперед, что всё будет скверно, и что он даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо-причесанные височки особенно красноречиво говорили это.